Покушение на Сталина. Дело Таврина – Шило - Страница 65

Вопрос: — Какое именно обстоятельство, расскажите о нем?

Ответ: — В первых числах сентября 1943 года в Зандбергский лагерь, где я в то время находился, прибыли ВЛАСОВ и ЖИЛЕНКОВ для передачи немцам одного из сформированных ими отрядов из русских военнопленных.

<…>

Ответ: — Выстроив отряд, ВЛАСОВ произнес речь, в которой объявил, что отряд передается в распоряжение германского командования для отправки на Балканы. Затем ЖИЛЕНКОВ ходил по лагерю и беседовал с военнопленными. Я подошел к нему, и мы разговорились.

Вопрос: — О чем вы говорили?

Ответ: — Я рассказал ему, что согласился работать на германскую разведку и зачислен в «Особую команду». Жиленков одобрил мое поведение, заявив: «Наконец-то я увидел тебя там, где ты должен быть давно».

Затем я сообщил ЖИЛЕНКОВУ о вызове к ГРЕЙФЕ и о сделанном им предложении о работе в пользу германской разведки в советском тылу.

Вопрос: — Как отнесся к этому ЖИЛЕНКОВ?

Ответ: — Выслушав меня, он стал в резкой форме высказывать злобу против руководителей Советского правительства и доказывать мне, что сейчас самой важной задачей является совершение террористического акта против И. В. СТАЛИНА, так как, по заявлению ЖИЛЕНКОВА, за этим последует развал Советского государства.

В конце нашего разговора ЖИЛЕНКОВ рекомендовал мне принять задание по террору и заявил, что по возвращении в Берлин он примет необходимые меры к ускорению моей переброски в СССР. Тут же он сделал какие-то заметки в своей записной книжке. И действительно вскоре после отъезда ВЛАСОВА и ЖИЛЕНКОВА, я снова был вызван к ГРЕЙФЕ.

Вопрос: — Когда это было?

Ответ: — Насколько я припоминаю, это было 4 или 5 сентября 1943 года».

Итак, в конце августа 1943 года Грэфе ни с того ни с сего вызвал к себе отнюдь не перспективного суперагента и не протеже видного деятеля коллаборационистского движения, а просто беглого советского офицера невысокого ранга, содержавшегося в одном из подчиненных ему лагерей и не зарекомендовавшего себя какими-либо действиями в пользу рейха. Возможно, от безделья, от затишья на фронтах, которое часто сопровождается паузой в работе разведслужб? По известной методике оценки событий наложим этот вызов на временную шкалу боевых действий. И с удивлением заметим, что руководитель всей политической разведки рейха на восточном направлении включил встречу с безвестным советским перебежчиком в число самых срочных дел на завершающем этапе советского контрнаступления в районе Курска, Орла и Белгорода, в разгар Смоленской, Чернигово-Припятской, Ельнинско-Дорогобужской и Донбасской операций Красной Армии, в период активной подготовки битвы за Днепр, во время штурма Синявинских высот. Кроме того, именно Грэфе в рассматриваемый период времени лично контролировал левого лидера Индийского национального конгресса (ИНК) Субхас Чандра Боса, послом при котором был назначен весьма результативный офицер СД, бывший заместитель резидента в Иране Роман Гамота. Он же руководил операциями в Турции и Иране, ставшем весьма ответственным участком работы из-за действовавшего там южного пути ленд-лиза. Обычного военнопленного Грэфе вызвал отнюдь не для выборочного личного контроля уровня работы инструкторов «Цеппелина», чтобы убедиться в качестве проведенной ими подготовки, а вообще непонятно ради чего. По словам Таврина, Грэфе, как заботливый родственник, «…расспрашивал о моих биографических данных, выяснял причины, побудившие меня дать согласие на сотрудничество с германской разведкой, после чего рассказал о заданиях, которые мне могут быть даны для работы на территории СССР… Он мне сказал, что может использовать меня для разведки, диверсии или террора, и предложил подумать — какая отрасль работы меня больше устраивает, заявив, что снова вызовет меня из лагеря в Берлин».

Ни больше ни меньше! Как-то этот патернализм слабо напоминает жесткий стиль работы СД с кандидатами в агенты на Восточном фронте, к которым всегда относились как к расходному материалу и «пушечному мясу». Благо в лагерях таких были еще тысячи. Но именно Таврину Грэфе почему-то не отдает приказание, а предлагает подумать и выбрать интересующую его сферу деятельности, обещает еще раз привезти в Берлин за счет СД, да заодно и раскрывает ему едва ли не весь возможный спектр направлений агентурных операций «Цеппелина». Можно ли в это поверить? Думается, нет. Теоретически Грэфе мог вести себя подобным образом в случае, если бы контрразведка установила, что Таврин в действительности никакой не перебежчик, а агент советской разведки, и СД решила бы завязать оперативную игру с противником, используя этот канал для продвижения дезинформации. Но беда в том, что и это невозможно. Слишком уж несопоставим удельный вес Грэфе и Таврина на шахматной доске разведки, и ясно, что здравомыслящий агент никогда не поверил бы в назойливо демонстрируемое ему доверие со стороны германской спецслужбы. В этом варианте тому подставили бы максимум начальника лагеря или старшего оперативного офицера, да и то не в Берлине. Описанная же ситуация может означать, скорее всего, то, что к августу 1943 года на каком-то из этапов пребывания ложного перебежчика в германских лагерях его подлинная миссия была раскрыта, а сам он перевербован. Похоже, игра велась в открытую, и визит к Грэфе удивить его не мог, поскольку перевербованный серьезный агент советской разведки был уже достаточно значимой фигурой для встречи с начальником восточного направления СД. В такой ситуации все становится на свои места, и Таврин в качестве агента-двойника старательно участвует в разыгрываемом немцами спектакле, предназначавшемся для усыпления возможных подозрений недоверчивого противника. СД не могла не знать, что в НКВД и ГРУ любой непосредственный контакт оперативного офицера или агента с противником, вне зависимости от степени его успешности, всегда обязательно рассматривается также и в компрометирующем варианте, с точки зрения возможной двойной игры своего сотрудника. И поэтому немцы могли разыграть столь сложный спектакль с намерением заведомо отсечь на дальнейшее все возможные подозрения советской контрразведки.